Любимые страницы.

Один наш товарищ попросил меня выложить вот такой небольшой стишок. Узнаете???

Фуршет.

Нет, в жизни счастья точно нет!
Я приглашен был на фуршет,
Что после церемониала,
Посол нам организовала.

Так можно было отдохнуть!
Как люди празднуют взглянуть,
Опять же, вкусного покушать
И всяческих речей послушать.

Но видно что-то не сложилось
И погулять не получилось.
Хотел бы вспомнить, что там было,
Но память словно губкой смыло.

Все начиналось классно будто…
Воскресным снежным чистым утром
Мы у посольства собирались,
Шутили, весело смеялись.

Дул легкий ветер и снежок
На лапы ёлочек прилег.
Мороза нет, но мы в шинелях,
И пить вообще-то не хотелось.

Но тянет фляжку Боровой
Что он всегда берет с собой
(И закусить, чему я рад,
Ломает горький шоколад).

В ней был ликер. Всего глоток.
Но он на душу классно лег.
И это милое начало
Проблем совсем не предвещало.

Причем, да что там говорить
Прекрасно знал, что буду пить.
Ведь у меня лежит с собой
Бутылка водки «Фронтовой».

Когда автобусов дождались
Как раз мы ею и занялись,
Сперва решив между собой
Пересеченье кольцевой.

А впрочем, было одно «но» -
Мы пили Ванино вино.
И лишь когда его допили –
Тогда уже мою разлили.

Короче! Было не до скуки.
Мы пили строго по науке.
Все время градус повышая
И закусить не забывая.

Хотя закуски (Пиры сало)
На всех как раз и не хватало.
Его я мелко нарезал
И закусить передавал.

А той закуски – пол укуса.
Во рту лишь ощущенье вкуса.
И даже в стае воробей
Съедает больше (кто смелей).

Причем без всяческой запивки
Мы пили разные наливки…
Но вот всему конец настал.
Приехали! Церемониал.

Построились, пришли и стали.
И речи долгие звучали
Над погребеньем супостата
Что к нам сюда пришел когда-то.

Стоим мы, значит, по ранжиру.
Гляжу – а многим не до жиру.
Стоят в мундирах на ветру,
И это в зимнюю пору!

А нам то что, ведь мы в шинелях
Стоим в тепле, как и хотели.
Но бегает мороз по коже
Глядеть на синие их рожи.

Но действо шло, и лились речи
О судьбах разных человечьих,
Что в землю при Березине
По чьей-то злой легли вине.

Мы долго вспоминали павших,
Считать устали выступавших.
Бог им судья! В конце концов
Венков дождались и цветов.

Дальнейший путь – Брилёво поле,
Куда поехали мы вскоре.
А чтобы время скоротать
Мы снова стали выпивать.

Хоть снега выпало немного,
Но им засыпана дорога.
На лапах елей снег лежит.
В окно гляжу – прекрасный вид!

Отвлекся. Лирика. Красиво.
Душа же праздника просила.
И Вася, чтоб не стало грустно,
Налил хохляцкой водки вкусной.

Ее мы вместе покупали
Когда с фашистом воевали
Под Киевом в другой войне,
А пьем же при Березине.

А водка мягкая такая
И можно пить не запивая.
Тем паче – нечего запить
И больше нечем закусить.

Пока доехали – допили.
Затем мы с Васей заступили
На пост у памятника нашим
За веру, Русь, отчизну павшим.

Знамена ветер развивает,
Султанами слегка играет.
Но речи четче и короче.
Как видно, все замерзли очень.

Колоннами, как на параде.
Для сердца, а не «галки» ради
Стояли мы у монументов
Внимая торжеству момента.

Но Сир здесь снова отличился,
Повсюду на коне носился.
С волненья крышею поехал –
С конем на постамент наехал.

Все очень быстро завершилось.
В автобус войско загрузилось.
С конкретной думой о фуршете
Приятно грели мысли эти.

Сейчас легко мне говорить,
А память стала подводить.
Не помню всех уже моментов
Каких-то мелких элементов.

После которого стакана
Бродил, как ежик из тумана.
Но вроде сильно не шатался
И из других не выделялся.

Я продолжал спиртное квасить.
А рядом был товарищ, Вася.
Он лишь слегка употребил.
Меня же не остановил.

Сказали - сам я не видал -
Кого-то он в снегу валял.
Все время чем-то занимался -
А моей совестью назвался.

Так значит, сели мы в салон.
Тут появился самогон.
Сейчас не помню – чей? откуда?
(Потом сказали, чья посуда).

Да! Я был пьян. И не один
В крови играл адреналин.
И весело, по залихватски
Распили тот подарок братский.

А память спала. И давно.
И я, как зомби из кино
Смеялся, говорил, ходил,
Хотя не помню что творил.

Но вот подъехали к фуршету.
Как раз картину помню эту.
Второй этаж. Банкетный зал –
Как я его и представлял.

Столы ломятся от всего.
Чего? Не помню ничего.
Но я был сыт и пьян. И вот
Мне ничего не лезло в рот.

Я что-то брал, наверно пил.
Но все конкретно позабыл.
Потом пробел. И пустота.
Совсем не помню ни черта.

Со слов других я так устал,
Что сидя в кресле мирно спал.
Так для меня прошел фуршет.
И вроде был. И вроде нет.

Я сам дошел? Иль загрузили?
Но только в Минске разбудили.
Вернулась память (я поспал),
Домой с Олегом пошагал.

Шли бодренько, душевно, мило.
Здоровый сон вернул мне силы.
И помню все. Но память эта
Уж не касается фуршета.

12.01.2009

Автора знает каждый, я вижу как капает слюной от зависти Твардовский. "Теркин на Березине", в смысле "Ури на Березине"!!!

Класный СТИХ.
Выкладываю фото автора (для тех кто не догадался)

Юрий, молодчага, что закончил. И вообще стихотворение просто классное.

Стихотворение - супер! Молодец.

Всячески советую заглянуть на сайт http://www.museum.ru/museum/1812 , каждый найдет себе то, что будет ему интересно. Рекомендую в разделе Библиография статью В.Харкевича "Поездка в Студенку".

Вот и карта из статеечки.

Всеволод Михайлович Гаршин
Четыре дня

Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули, как падали отрываемые ими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника. Выстрелы стали чаще. Сквозь опушку показалось что то красное, мелькавшее там и сям. Сидоров, молоденький солдатик первой роты («как он попал в нашу цепь?» – мелькнуло у меня в голове), вдруг присел к земле и молча оглянулся на меня большими испуганными глазами. Изо рта у него текла струя крови. Да, я это хорошо помню. Я помню также, как уже почти на опушке, в густых кустах, я увидел… его. Он был огромный толстый турок, но я бежал прямо на него, хотя я слаб и худ. Что то хлопнуло, что то, как мне показалось; огромное пролетело мимо; в ушах зазвенело. «Это он в меня выстрелил», – подумал я. А он с воплем ужаса прижался спиною к густому кусту боярышника. Можно было обойти куст, но от страха он не помнил ничего и лез на колючие ветви. Одним ударом я вышиб у него ружье, другим воткнул куда то свой штык. Что то не то зарычало, не то застонало. Потом я побежал дальше. Наши кричали «ура!», падали, стреляли. Помню, и я сделал несколько выстрелов, уже выйдя из лесу, на поляне. Вдруг «ура» раздалось громче, и мы сразу двинулись вперед. То есть не мы, а наши, потому что я остался. Мне это показалось странным. Еще страннее было то, что вдруг все исчезло; все крики и выстрелы смолкли. Я не слышал ничего, а видел только что то синее; должно быть, это было небо. Потом и оно исчезло.
Я никогда не находился в таком странном положении. Я лежу, кажется, на животе и вижу перед собою только маленький кусочек земли. Несколько травинок, муравей, ползущий с одной из них вниз головою, какие то кусочки сора от прошлогодней травы – вот весь мой мир, И вижу я его только одним глазом, потому что другой зажат чем то твердым, должно быть веткою, на которую опирается моя голова. Мне ужасно неловко, и я хочу, но решительно не понимаю, почему не могу, шевельнуться. Так проходит время. Я слышу треск кузнечиков, жужжание пчелы. Больше нет ничего. Наконец я делаю усилие, освобождаю правую руку из под себя и, упираясь обеими руками о землю, хочу встать на колени.
Что то острое и быстрое, как молния, пронизывает все мое тело от колен к груди и голове, и я снова падаю. Опять мрак, опять ничего нет.
Я проснулся. Почему я вижу звезды, которые так ярко светятся на черно синем болгарском небе? Разве я не в палатке? Зачем я вылез из нее? Я делаю движение и ощущаю мучительную боль в ногах.
Да, я ранен в бою. Опасно или нет? Я хватаюсь за ноги там, где болит. И правая и левая ноги покрылись заскорузлой кровью. Когда я трогаю их руками, боль еще сильнее. Боль, как зубная: постоянная, тянущая за душу. В ушах звон, голова отяжелела. Смутно понимаю я, что ранен в обе ноги. Что ж это такое? Отчего меня не подняли? Неужели турки разбили нас? Я начинаю припоминать бывшее со мной, сначала смутно, потом яснее, и прихожу к заключению, что мы вовсе не разбиты. Потому что я упал (этого, впрочем, я не помню, но помню, как все побежали вперед, а я не мог бежать, и у меня осталось только что то синее перед глазами) – и упал на полянке, наверху холма. На эту полянку нам показывал наш маленький батальонный. «Ребята, мы будем там!» – закричал он нам своим звонким голосом. И мы были там: значит, мы не разбиты… Почему же меня не подобрали? Ведь здесь, на поляне, открытое место, все видно. Ведь, наверное, не я один лежу здесь. Они стреляли так часто. Нужно повернуть голову и посмотреть. Теперь это сделать удобнее, потому что еще тогда, когда я, очнувшись, видел травку и муравья, ползущего вниз головою, я, пытаясь подняться, упал не в прежнее положение, а повернулся на спину. Оттого то мне и видны эти звезды.
Я приподнимаюсь и сажусь. Это делается трудно, когда обе ноги перебиты. Несколько раз приходится отчаиваться; наконец со слезами на глазах, выступившими от боли, я сажусь.
Надо мною – клочок черно синего неба, на котором горит большая звезда и несколько маленьких, вокруг что то темное, высокое. Это – кусты. Я в кустах:, меня не нашли!
Я чувствую, как шевелятся корни волос на моей голове.
Однако как это я очутился в кустах, когда они выстрелили в меня на полянке? Должно быть, раненный, я переполз сюда, не помня .себя от боли. Странно только, что теперь я не могу пошевельнуться, а тогда сумел дотащиться до этих кустов. А быть может, у меня тогда была только одна рана и другая пуля доконала меня уже здесь.
Бледные розоватые пятна заходили вокруг меня. Большая звезда побледнела, несколько маленьких исчезли. Это всходит луна. Как хорошо теперь дома!..
Какие то странные звуки доходят до меня… Как будто бы кто то стонет. Да, это – стон. Лежит ли около меня какой нибудь такой же забытый, с перебитыми ногами или с пулей в животе? Нет, стоны так близко, а около меня, кажется, никого нет… Боже мой, да ведь это – я сам! Тихие, жалобные стоны; неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этой боли, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше лечь и уснуть, спать, спать… Только проснусь ли я когда нибудь? Это все равно.
В ту минуту, когда я собираюсь ловиться, широкая бледная полоса лунного света ясно озаряет место, где д лежу, и я вижу что то темное и большое, лежащее шагах в пяти от меня. Кое где на нем видны блики от лунного света. Это пуговицы или амуниция. Это – труп или раненый
Все равно, я лягу…
Нет, не может быть! Наши не ушли. Они здесь, они выбили турок и остались на этой позиции. Отчего же нет ни говора, ни треска костров? Да ведь я от слабости ничего не слышу. Они, наверное, здесь.
«Помогите!.. Помогите!»
Дикие, безумные хриплые вопли вырываются из моей груди, и нет на них ответа. Громко разносятся они в ночном воздухе. Все остальное молчит. Только сверчки трещат по прежнему неугомонно. Луна жалобно смотрит на меня круглым лицом.
Если бы он был раненый, он очнулся бы от такого крика. Это труп. Наш или турок? Ах, боже мой! Будто не все равно! И сон опускается на мои воспаленные глаза!

Я лежу с закрытыми глазами, хотя уже давно проснулся. Мне не хочется открыть глаза, потому что я чувствую сквозь закрытые веки солнечный свет: если я открою глаза, то он будет резать их. Да и лучше не шевелиться… Вчера (кажется, это было вчера?) меня ранили; прошли сутки, пройдут другие, я умру. Все равно. Лучше не шевелиться. Пусть тело будет неподвижно. Как было бы хорошо остановить и работу мозга! Но ее ничем не задержишь. Мысли, воспоминания теснятся в голове. Впрочем, все это ненадолго, скоро конец. Только в газетах останется несколько строк, что, мол, потери наши незначительны: ранено столько то; убит рядовой из вольноопределяющихся Иванов. Нет, и фамилии не напишут; просто скажут: убит один. Один рядовой, как та одна собачонка…
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении.
Это было давно; впрочем, все, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно железной дороги переехал ее. Она умирала, вот как теперь я. Какой то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес.
Толпа разошлась.
Унесет ли меня кто нибудь? Нет, лежи и умирай. А как хороша жизнь!.. В тот день (когда случилось несчастье с собачкой) я был счастлив. Я шел в каком то опьянении, да и было отчего. Вы, воспоминания, не мучьте меня, оставьте меня! Былое счастье, настоящие муки… пусть бы остались одни мученья, пусть не мучат меня воспоминания, которые невольно заставляют сравнивать., Ах, тоска, тоска! Ты хуже ран.
Однако становится жарко. Солнце жжет. Я открываю глаза, вижу те же кусты, то же небо, только при дневном освещении. А вот и мой сосед. Да, это – турок, труп. Какой огромный! Я узнаю его, это тот самый…
Передо мною лежит убитый мною человек. За что я его убил?
Он лежит здесь мертвый, окровавленный. Зачем судьба пригнала его сюда? Кто он? Быть может, и у него, как у меня, есть старая мать. Долго она будет по вечерам сидеть у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекий север: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец?..
А я? И я также… Я бы даже поменялся с ним. Как он счастлив: он не слышит ничего, не чувствует ни боли от ран, ни смертельной тоски, ни жажды… Штык вошел ему прямо в сердце… Вот на мундире большая черная дыра; вокруг нее кровь. Это сделал я.
Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули, И я пошел и подставил.
Ну и что же? Глупец, глупец! А этот несчастный феллах (на нем египетский мундир) он виноват еще меньше. Прежде чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слышал ни о России, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошел. Если бы он не пошел, его стали бы бить палками, а то, быть может, какой нибудь паша всадил бы в него пулю из револьвера. Он шел длинным, трудным походом от Стамбула до Рущука. Мы напали, он защищался. Но видя, что мы, страшные люди, не боящиеся его патентованной английской винтовки Пибоди и Мартини, все лезем и лезем вперед, он пришел в ужас. Когда он хотел уйти, какой то маленький человечек, которого он мог бы убить одним ударом своего черного кулака, подскочил и воткнул ему штык в сердце.
Чем же он виноват?
И чем виноват я, хотя я и убил его? Чем я виноват? За что меня мучает жажда? Жажда! Кто знает, что значит это слово! Даже тогда, когда мы шли по Румынии, делая в ужасные сорокаградусные жары переходы по пятидесяти верст, тогда я не чувствовал того, что чувствую теперь. Ах, если бы кто нибудь пришел!
Боже мой! Да у него в этой огромной фляге, наверно, есть вода! Но надо добраться до него. Что это будет стоить! Все равно, доберусь.
Я ползу. Ноги волочатся, ослабевшие руки едва двигают неподвижное тело. До трупа сажени две, но для меня это больше – не больше, а хуже – десятков верст. Все таки нужно ползти. Горло горит, жгет, как огнем. Да и умрешь без воды скорее. Все таки, может быть…
И я ползу. Ноги цепляются за землю, и каждое движение вызывает нестерпимую боль. Я кричу, кричу с воплями, а все таки ползу. Наконец вот и он. Вот фляга… в ней есть вода – и как много! Кажется, больше полфляги. О! Воды мне хватит надолго… до самой смерти!
Ты спасаешь меня, моя жертва!.. Я начал отвязывать флягу, опершись на один локоть, и вдруг, потеряв равновесие, упал лицом на грудь своего спасителя. От него уже был слышен сильный трупный запах.
Я напился. Вода была тепла, но не испорчена, и притом ее было много. Я проживу еще несколько дней. Помнится, в «Физиологии обыденной жизни» сказано, что без пищи человек может прожить больше недели, лишь бы была вода. Да, там еще рассказана история самоубийцы, уморившего себя голодом. Он жил очень долго, потому что пил.
Ну, и что же? Если я и проживу еще дней пять шесть, что будет из этого? Наши ушли, болгары разбежались. Дороги близко нет. Все равно – умирать. Только вместо трехдневной агонии я сделал себе недельную. Не лучше ли кончить? Около моего соседа лежит его ружье, отличное английское произведение. Стоит только протянуть руку; потом – один миг, и конец. Патроны валяются тут же, кучею. Он не успел выпустить всех.
Так кончать или подать? Чего? Избавления? Смерти? Ждать, пока придут турки и начнут сдирать кожу с моих раненых ног? Лучше уж самому…
Нет, не нужно падать духом; буду бороться до конца, до последних сил. Ведь если меня найдут, я спасен. Быть может, кости не тронуты; меня вылечат. Я увижу родину, мать, Машу…
Господи, не дай им узнать всю правду! Пусть думают, что я убит наповал. Что будет с ними, когда они узнают, что я мучился два, три, четыре дня!
Голова кружится; мое путешествие к соседу меня совершенно измучило. А тут еще этот ужасный запах. Как он почернел… что будет с ним завтра или послезавтра? И теперь я лежу здесь только потому, что нет силы оттащиться. Отдохну и поползу на старое место; кстати, ветер дует оттуда и будет относить от меня зловоние.
Я лежу в совершенном изнеможении. Солнце жжет мне лицо и руки. Накрыться нечем. Хоть бы ночь поскорее; это, кажется, будет вторая.
Мысли путаются, и я забываюсь.
Я спал долго, потому что, когда проснулся, была уже ночь. Все по прежнему: раны болят, сосед лежит, такой же огромный и неподвижный.
Я не могу не думать о нем. Неужели я бросил все милое, дорогое, шел сюда тысячеверстным походом, голодал, холодал, мучился от зноя; неужели, наконец, я л ежу теперь в этих муках – только ради того, чтобы этот несчастный перестал жить? А ведь разве я сделал что нибудь, полезное для военных целей, кроме этого убийства?
Убийство, убийца… И кто же? Я!
Когда я затеял идти драться, мать и Маша отговаривали меня, хотя и плакали надо мною. Ослепленный идеею, я не видел этих слез. Я не понимал (теперь я понял), что я делал с близкими мне существами.
Да вспоминать ли? Прошлого не воротишь.
А какое странное отношение к моему поступку явилось у многих знакомых! «Ну, юродивый! Лезет, сам не зная чего!» Как могли они говорить это? Как вяжутся такие слова с их представлениями о геройстве, любви к родине и прочих таких вещах? Ведь в их глазах я представлял все эти доблести. И тем не менее – я «юродивый».
И вот я еду в Кишинев; на меня навьючивают ранец и всякие военные принадлежности. И я иду вместе с тысячами, из которых разве несколько наберется, подобно мне, идущих охотно. Остальные остались бы дома, если бы им позволили. Однако они идут так же, как и мы, «сознательные», проходят тысячи верст и дерутся так же, как и мы, или даже лучше. Они исполняют свои обязанности, несмотря на то, что сейчас же бросили бы и ушли – только бы позволили.
Понесло резким утренним ветерком. Кусты зашевелились, вспорхнула полусонная птичка. Звезды померкли. Темно синее небо посерело, подернулось нежными перистыми облачками; серый полумрак поднимался с земли. Наступал третий день моего… Как это назвать? Жизнь? Агония?

Третий… Сколько их еще осталось? Во всяком случае, немного… Я очень ослабел и, кажется, даже не смогу отодвинуться от трупа. Скоро мы поравняемся с ним и не будем неприятны друг другу.
Нужно напиться. Буду пить три раза в день: утром, в полдень и вечером.
Солнце взошло. Его огромный диск, весь пересеченный и разделенный черными ветвями кустов, красен, как кровь. Сегодня будет, кажется, жарко. Мой сосед –что станется с тобой? Ты и теперь ужасен.
Да, он был ужасен. Его волосы начали выпадать. Его кожа, черная от природы, побледнела и пожелтела; раздутое лицо натянуло ее до того, что она лопнула за ухом. Там копошились черви. Ноги, затянутые в штиблеты, раздулись и между крючками штиблет вылезли огромные пузыри. И весь он раздулся горою. Что сделает с ним солнце сегодня?
Лежать так близко к нему невыносимо. Я должен отползти во что бы то ни стало. Но смогу ли я? Я еще могу поднять руку, открыть фляжку, напиться; но – передвинуть свое тяжелое, неподвижное тело? Все таки буду двигаться, хоть понемногу, хоть на полшага в час.
Все утро проходит у меня в этом передвижении. Боль сильная, но что мне она теперь? Я уже не помню, не могу представить себе ощущений здорового человека. Я даже будто привык к боли. В это утро я отполз таки сажени на две и очутился на прежнем месте. Но я недолго пользовался свежим воздухом, если может быть свежий воздух в шести шагах от гниющего трупа. Ветер переменяется и снова наносит на меня зловоние до того сильное, что меня тошнит. Пустой желудок мучительно и судорожно сокращается; все внутренности переворачиваются. А зловонный, зараженный воздух так и плывет на меня. Я прихожу в отчаяние и плачу…
Совсем разбитый, одурманенный, я лежал почти в беспамятстве. Вдруг… Не обман ли это расстроенного воображения? Мне кажется, что нет. Да, это – говор. Конский топот, людской говор. Я едва не закричал, но удержался. А что, если это турки? Что тогда? К этим мучениям прибавятся еще другие, более ужасные, от которых дыбом волос становится, даже когда о них читаешь в газетах. Сдерут кожу, поджарят раненые ноги… Хорошо, если еще только это; но ведь они изобретательны. Неужели лучше кончить жизнь в их руках, чем умереть здесь? А если это – наши? О проклятые кусты! Зачем вы обросли вокруг меня таким густым забором? Ничего я не вижу сквозь них; только в одном месте будто окошко между ветвями открывает мне вид вдаль, в лощину. Там, кажется, есть ручеек, из которого мы пили перед боем. Да, вон и огромная песчаниковая плита, положенная через ручеек как мостик. Они, наверно, поедут через нее. Говор умолкает. Я не могу расслышать языка, на котором они говорят: у меня и слух ослабел. Господи! Если это наши… Я закричу им; они услышат меня и от ручейка. Это лучше, чем рисковать попасть в лапы башибузукам. Что ж они так долго не едут? Нетерпение томит меня; я не замечаю даже и запаха трупа, хотя он нисколько не ослабел.
И вдруг на переходе через ручей показываются казаки! Синие мундиры, красные лампасы, пики. Их целая полусотня. Впереди, на превосходной лошади, чернобородый офицер. Только что полусотня перебралась через ручей, он повернулся на седле всем телом назад и закричал:
– Рысью, маарш!
– Стойте, стойте, бога ради! Помогите, помогите, братцы! – кричу я; но топот дюжих коней, стук шашек и шумный казачий говор громче моего хрипенья, – и меня не слышат!
О, проклятие! Я в изнеможении падаю лицом к земле и начинаю рыдать. Из опрокинутой мною фляжки течет вода, моя жизнь, мое спасенье, моя отсрочка смерти. Но я замечаю это уже тогда, когда воды осталось не больше полстакана, а остальная ушла в жадную сухую землю.
Могу ли я припомнить то оцепенение, которое овладело мною после этого ужасного случая? Я лежал неподвижно, с полузакрытыми глазами. Ветер постоянно переменялся и то дул на меня свежим, чистым воздухом, то снова обдавал меня вонью. Сосед в этот день сделался страшнее всякого описания. Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся. Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная' костяная улыбка, вечная улыбка показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы. Этот скелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. «Это война, – подумал я,– вот ее, изображение».
А солнце жжет и печет по прежнему. Руки и лицо у меня уже давно обожжены. Оставшуюся воду я выпил всю. Жажда мучила так сильно, что, решившись выпить маленький глоток, я залпом проглотил все. Ах, зачем я не закричал казакам, когда они были так близко от меня! Если бы даже это были и турки, все таки лучше. Ну, мучили бы час, два, а тут я и не знаю еще, сколько времени придется валяться здесь и страдать. Мать моя, дорогая моя! Вырвешь ты свои седые косы, ударишься головою об стену, проклянешь тот день, когда родила меня, весь мир проклянешь, что выдумал на страдание людям войну!
Но вы с Машей, должно быть, и не услышите о моих муках. Прощай, мать, прощай, моя невеста, моя любовь! Ах, как тяжко, горько! Под сердце подходит что то…
Опять эта беленькая собачка! Дворник не пожалел ее, стукнул головою об стену и бросил в яму, куда бросают сор и льют помои. Но она была жива. И мучилась еще целый день. А я несчастнее ее, потому что мучаюсь целые три дня. Завтра – четвертый, потом пятый, шестой… Смерть, где ты? Иди, иди! Возьми меня!
Но смерть не приходит и не берет меня. И я лежу под этим страшным солнцем, и нет у меня глотка воды, чтоб освежить воспаленное горло, и труп заражает меня. Он совсем расплылся. Мириады червей падают из него. Как они копошатся! Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир, тогда – моя очередь. И я буду таким же.
Проходит день, проходит ночь. Все то же. Наступает утро. Все то же. Проходит еще день…
Кусты шевелятся и шелестят, точно тихо разговаривают. «Вот ты умрешь, умрешь, умрешь!» – шепчут они. «Не увидишь, не увидишь, не увидишь!» – отвечают кусты с другой стороны.
– Да тут их и не увидишь! – громко раздается около меня.
Я вздрагиваю и разом прихожу в себя. Из кустов глядят на меня добрые голубые глаза Яковлева, нашего ефрейтора.
– Лопаты! – кричит он. – Тут еще двое, наш да ихний.
«Не надо лопат, не надо зарывать меня, я жив!» – хочу я закричать, но только слабый стон выходит из запекшихся губ.
– Господи! Да никак он жив? Барин Иванов! Ребята! Вали сюда, наш барин жив! Да доктора зови!
Через полминуты мне льют в рот воду, водку и еще что то. Потом все исчезает.
Мерно качаясь, двигаются носилки. Это мерное движение убаюкивает меня. Я то проснусь, то снова забудусь. Перевязанные раны не болят; какое то невыразимо отрадное чувство разлито во всем теле…
– Сто о ой! 0 опуска а й! Санитары, четвертая смена, марш! За носилки! Берись, поды ма ай!
Это командует Петр Иваныч, наш лазаретный офицер, высокий, худой и очень добрый человек. Он так высок, что, обернув глаза в его сторону, я постоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилки несут на плечах четыре рослые солдата.
– Петр Иваныч! – шепчу я.
– Что, голубчик?
Петр Иваныч наклоняется надо мною.
– Петр Иваныч, что вам сказал доктор? Скоро я умру?
– Что вы, Иванов, полноте! Не умрете вы. Ведь у вас все кости целы. Этакий счастливец! Ни кости, ни артерии. Да как вы выжили эти четыре с половиною суток? Что вы ели?
– Ничего.
– А пили?
– У турка взял флягу. Петр Иваныч, я не могу говорить теперь. После.
– Ну, господь с вами, голубчик, спите себе.
Снова сон, забытье…
Я очнулся в дивизионном лазарете. Надо мною стоят доктора, сестры милосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитого петербургского профессора, наклонившегося над моими ногами. Его руки в крови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне:
– Ну, счастлив ваш бог, молодой человек! Живы будете. Одну ножку то мы от вас взяли; ну, да ведь это пустяки. Можете вы говорить?
Я могу говорить и рассказываю им все, что здесь написано.

1877 г.

«Военно-исторические бомжи» - им все равно где спать, что есть и сколько пить, в каком состоянии и виде выходить на «сцену».

«Крепкие провинциалы» - мобильны, стараются участвовать во всех реконструкциях, неприхотливы и аполитичны. На них в основном держатся все праздники губернского масштаба.

«Партийцы» - идут куда зовет партия или вождь (предпочтительное направление - заграница).

«Службисты» - заигрались настолько, что уже в июле сверлят дырки для очередного ордена за очередное Бородино. Мечтают совершить подвиг и продвинутся в чинах. Звенят наградами при ходьбе.

«Коммерсанты» - играют на «похоронах и свадьбах». Шарахаются от маневров и полковых праздников как черт от ладана.

«Мажоры» - рафинированная, как правило столичная реконструкция. Добротно, качественно, а порой и роскошно построены. Капризны, амбициозны или же ленивы. Некоторые считают, что от них все зло.

Сегодня начал одну книгу листать. Легкая книжка конечно для отдыха. Фантастика.Назыввается Русский фронтир
НО
Аннотация:
После победы над Наполеоном Российская империя все-таки согласилась на предложение Испании купить у нее Мексику. Однако далекая колония бурлит. Авантюристы всех мастей стараются сделать ее независимой, мечтают дорваться до власти в новом государстве. Им явно помогает северный сосед...

И в самом начале в новую колонию в кою пока были только послано 2 тыс казак прибывает один высланный служивый за дуэли и сообщает вице губернатору одну новость

– Насколько я слышал, ваше сиятельство, сюда собираются прислать четвертую дивизию. Полки Тобольский, Волынский, Кременчугский, Минский, Четвертый и Тридцать четвертый егерские, – поделился информацией подполковник.

Фуршет-2
Тот же наш товарищ год спустя.

Прошел ровно год, вот и снова фуршет.
Стакан снова водкой наполнился...
Все чинно, культурно - романтики нет!
А прошлый хоть чем-то запомнился.

Basilevs пишет:Фуршет-2
Тот же наш товарищ год спустя.

Прошел ровно год, вот и снова фуршет.
Стакан снова водкой наполнился...
Все чинно, культурно - романтики нет!
А прошлый хоть чем-то запомнился.

Лицо - не в салате, надраен сапог,
Чисты как младые задроты,
Романтики, братцы, все-таки нет,
Ни драки. ни пьянки, ни рвоты.

Хочется обнять и плакать.....

Прочитал книгу Патрика Рамбо "Падал снег". Одна фраз сказаная Наполеоном очень понравилась.
"Я хотел всех объединить. Следует учитывать все мнения и пользоваться услугами людей самых противоречивых взглядов. Это и есть доказательство умения управлять страной."
К сожелению в жизни очень часто не хватает такой же мудрости людям, наделенным правом управлять.

Basilevs пишет:Прочитал книгу Патрика Рамбо "Падал снег". Одна фраз сказаная Наполеоном очень понравилась.
"Я хотел всех объединить. Следует учитывать все мнения и пользоваться услугами людей самых противоречивых взглядов. Это и есть доказательство умения управлять страной."
К сожелению в жизни очень часто не хватает такой же мудрости людям, наделенным правом управлять.

А что, универсальная управленческая формула, но ВИЛ, то же неплохо формулировал "От каждого по способности, каждому по потребности...", нечто общее просматривается, хотя конечно ...
Считаю большим управленческим искусством, уметь заставить работать абсолютно разных людей на одну цель. Знать об этом и уметь - суть разные вещи.
З.Ы.
"Следует учитывать все мнения и пользоваться услугами людей самых противоречивых взглядов. "
это - по-моему цитата из Нполеновского труда "Максимы", а он в бытность на о. Св.Елены от него отказался.

Минцы! Вышла в свет книга нашего однополчанина Груцо И.А. "Сокровища Наполеона. История, версии, поиски, картография". Приобрести можно в магазинах или в интернет-магазинах, например: www.litera.by. Стоимость в интернет-магазине 17 000 + доставка 2 000. Из личного опыта скажу, что брать надо сразу, потом днём с огнём не найдёте.

http://litera.by/book21868.html

Basilevs пишет:Минцы! Вышла в свет книга нашего однополчанина Груцо И.А. "Сокровища Наполеона. История, версии, поиски, картография". Приобрести можно в магазинах или в интернет-магазинах, например: www.litera.by. Стоимость в интернет-магазине 17 000 + доставка 2 000. Из личного опыта скажу, что брать надо сразу, потом днём с огнём не найдёте.

http://litera.by/book21868.html

Спасибо Василий! А нашему Классику - многие лета и трудов многих и интересных!!!

26 августа прочитала объявление о литературной новинке, в этот же день сделала заказ через Интернет (наложенным платежом), вчера (31 августа) получила на почте книгу:19980 рублей за заказ + 980 рублей за услуги почты. Красиво и удобно, а главное - минимум "телодвижений"!

Basilevs пишет:Минцы! Вышла в свет книга нашего однополчанина Груцо И.А. "Сокровища Наполеона. История, версии, поиски, картография"...
http://litera.by/book21868.html

Кстати, не забываем оставлять положительные отзывы о книге в интернет-магазине.

Basilevs пишет:

Basilevs пишет:Минцы! Вышла в свет книга нашего однополчанина Груцо И.А. "Сокровища Наполеона. История, версии, поиски, картография"...
http://litera.by/book21868.html

Кстати, не забываем оставлять положительные отзывы о книге в интернет-магазине.

И рейтинг, рейтинг повышайте!

Да, а обсуждение прочитанного, например здесь?
Я конечно не рецензент, но вопросы есть.

Admin пишет:Да, а обсуждение прочитанного, например здесь?
Я конечно не рецензент, но вопросы есть.

Дык Ляксеич всё равно не отписывается на форуме, тока почитывает периодически инфу. Кто ж кроме него на вопросы отвечать будет?

Пусть многозначительно молчит, а мы будем писать.

Главная прелесть от чтения, это воспоминания о 2004, когда длительное пребывание в замкнутом пространстве автобуса, скрашивалось чтением этой книги и неторопливыми обсуждениями с автором прочитанных страниц.
Спасибо Ляксеич за книгу, перечитываю с неменьшим удовольствием. Очень интересно следить за прихотливой логикой автора, которого Господь не обделил и чувством юмора. Только сейчас осознал объем материала, который пришлось перелопатить, я даже вижу эту кучу грунта и И.А. с лотком в руках, пока что-то сверкнет на дне.

Случайно нарвался, не смог удержаться, уж больно на сердце легло , делюсь.

ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ (Пушкин А.С.)

Добра чужого не желать
Ты, боже, мне повелеваешь;
Но меру сил моих ты знаешь —
Мне ль нежным чувством управлять?

Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На все спокойно я взираю:

Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня,
Прелестна... Господи! я слаб!

И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, —
О боже праведный! прости
Мне зависть ко блаженству друга.

Кто сердцем мог повелевать?
Кто раб усилий бесполезных?
Как можно не любить любезных?
Как райских благ не пожелать?

Смотрю, томлюся и вздыхаю,
Но строгий долг умею чтить,
Страшусь желаньям сердца льстить,
Молчу... и втайне я страдаю.

Вот, нашел на просторах интернета интересный стишок.

«Не верится»

Человек бесчеловечный.
Даже и не верится.
Крокодил БЕСКРОКОДИЛЬНЫЙ
пусть уж лучше встретится!
Он невинный, безобидный,
крокодил бескрокодильный,
но опасный, бессердечный,
человек БЕСЧЕЛОВЕЧНЫЙ!

Эмма Мошковская «Ко мне»

Есть прекрасный монолог графа де ла Фер из книги "Двадцать лет спустя".

- Друзья мои, - сказал Атос, - вот на что я надеялся, вот чего я ждал от таких сердец, как ваши. Да, я уже сказал и повторяю еще раз: судьбы наши связаны нерушимо, хотя пути наши и разошлись. Я уважаю ваши взгляды, Д'Артаньян, я уважаю ваши убеждения, Портос. Хотя мы сражаемся за противоположные цели, - останемся друзьями! Министры, принцы, короли, словно поток, пронесутся и исчезнут, междоусобная война погаснет, как костер, но мы, останемся ли мы теми же? У меня есть предчувствие, что да.

- Да, - сказал Д'Артаньян, - будем всегда мушкетерами, и пусть нашим единственным знаменем будет знаменитая салфетка бастиона Сен-Жерве, на которой великий кардинал велел вышить три лилии.

- Да, - сказал Арамис, - сторонники ли мы кардинала или фрондеры, не все ли равно? Останемся навсегда друг другу добрыми секундантами на дуэлях, преданными друзьями в важных делах, веселыми товарищами в веселье.

- И всякий раз, - сказал Атос, - как нам случится встретиться в бою, при одном слове "Королевская площадь!" возьмем шпагу в левую руку и протянем друг другу правую, хотя бы это было среди кровавой резни."